Илларион, смелеющий по мере того, как робел и все больше томился духом Хелье, подвел порученца к резным дубовым дверям и, взявшись за рукоять сверда своего нового друга, действительно купившего ему целых шесть пряников по пути (лаз вывел их в переулок, прямо к лотку торговца, и Хелье подумалось, что цели у них с проводником разные, и короткий путь короток только в понимании Иллариона и в свете его, илларионовой, цели) стукнул поммелем в дверь несколько раз.
Холоп, пришедший открывать, выглядел молодо и щеголевато. Он улыбнулся Иллариону и с оттенком подозрительности (и даже, показалось Хелье, презрения) оглядел порученца.
– Хозяин ушел, но вернется.
– Мы подождем, – ответил Илларион, отстраняя холопа и таща Хелье за собою за руку.
Обстановка и убранство особняка лишили Хелье на какое-то время дара речи. В Риме и Венеции он был ребенком, да и не захаживал внутрь богатых домов, а римские церкви, несмотря на роскошь, отличались аскетизмом планировки, и даже изящные мраморные узоры и золотые орнаменты лишь подчеркивали торжественное строгое величие интерьеров, на фоне которого значение собственно богатства казалось ничтожным. Здесь, на Руси, в Киеве, в лучах византийского просвещения, роскошь ослепляла и подавляла тех, кто не находился с нею в ежедневном общении. Вдобавок, роскошь дома Александра сочеталась с превосходным вкусом. Мраморный пол вестибюля, арки, колоннады, золотые светильники, вогнутый свод, мраморные карнизы, бархат, золоченые скаммели – Хелье, в своих глупых, почти нищенских тряпках, со свалявшимися волосами (почему я их не расчесал!), в пропотелой рубахе, в грубых сапогах, с мозолями на руках и ногах, Хелье, не знавший, что дом куплен Александром давеча вместе с интерьером у знакомого византийца, чувствовал себя смешным бедным провинциалом. Что я здесь делаю, подумал он. Обитатели этого дома позовут сейчас холопьев, и те, взяв меня под локти, брезгливо выставят на улицу – и будут правы. Хорла, мне даже не пришло в голову купить чистую новую одежду, я вперся сюда, как какой-то лесной житель, какой-то Эттин ирландский, не подумав, что, быть может, здесь это воспримется, как неуважение к хозяевам – и правильно! Конечно же – неуважение! Кому какое дело, что я кузен какой-то дикой лесной принцессы и доверенный первобытного князька, живущего в срубе, который он именует замком! Кого здесь интересует промозглая крошечная Сигтуна, продуваемая влажным соленым ветром, где даже бродячие актеры бывают только два раза в году! Кому интересны невежественные грубые викинги из Старой Рощи, большинство которых не умеет читать! Кому интересно славное прошлое Скандинавии, фермеры и ремесленники которой четыре века кряду дрожали озерной рябью при мысли, что на них вот-вот нападут их соплеменники – викинги всегда были больше разбойники, чем воины! И кому здесь нужен этот старый торговый путь в Византию, на который те же дикие викинги выходили с одной целью – наловить в лесах как можно больше местного народу, свезти в Константинополь, и продать в рабство? Ковши, они же славяне – не помнят об этом, или стараются не помнить, а коли вспомнят, то сотрут всю Скандинавию с лица земли. Эка домик. Дворец, а не дом – да что дворец! Императорские хоромы. Да ни один скандинавский конунг и мечтать о таком не может – а ведь это всего лишь частный дом на околоокраинной улице!
Илларион куда-то делся, но Хелье не обратил на исчезновение своего проводника внимания. Здесь живет теперь Матильда, думал он. В этом вот доме. Что я за дурак. Что мне ей сказать, что предложить? Какой-нибудь сарай в Хардангер-Фьорде? Ах, да, я же собирался в Константинополь. Давать уроки свердомахания.
Озираясь, он прошел под связывающий две залы аркой. Понятия салон в те времена не было, как и понятия особняк, но именно салонной и оказалась следующая комната. Назвать ее просто гридницей было бы глупо. Пахло чистотой и какими-то фрагранциями.
Наличествовали скаммели, ховлебенки, какие-то стилизованные под упадок Римской Империи лежаки. Три статуи – одна мраморная, две из глины – торчали впереди, чуть слева. На изящном возвышении располагалось то, что в более поздние века назвали бы диваном. А на диване этом сидела, поджав ноги, фолиант в тонких руках с длинными саксонскими пальцами, рыжеватая Матильда.
Помня, что выглядит глупо и жалко, мучаясь, Хелье проследовал к возвышению. Тут еще плохо закрепленная пряжка отказалась вдруг выполнять свои функции и ее пришлось ловить одной рукой, и придерживать сленгкаппу другой, что и привлекло внимание Матильды. Оторвавшись от фолианта, она направила взгляд своих изумрудных глаз на стоящего перед нею Хелье. Она было испугалась, но узнав гостя, тотчас совладала собой.
– Я сейчас, – объяснил Хелье, прилаживая пряжку и оправляя плащ. – Я вот, пришел. Сейчас.
Пряжка выскользнула из пальцев и упала на пол, звякнув. Он нагнулся ее подобрать. Плащ соскользнул с плеч и тоже упал на пол. Тогда Хелье просто сунул пряжку в карман, а плащ, подхватив, перекинул через руку. Рубаха в сальных пятнах, мятая, с дырами, с дирова плеча, подобранная и подвязанная гашником, выглядела так же глупо, как потертый плащ. Только бы не развязался гашник, подумал Хелье. Рубаха опустится до пят, хорла.
– Здравствуй. – Матильда улыбнулась.
– И ты здравствуй, – отозвался Хелье. – Вот он я. Ты меня пригласила за тобой приехать. И вот я приехал. За тобой.
Она сильно изменилась за полгода. Платье на ней было италийского аристократического покроя, на ногах стилизованные под античность изящные сандалии, но дело было не в этом. Что-то новое, иное наличествовало в ее осанке, взгляде, и повороте головы. Что-то ранее не виденное, и при этом не очень сложное. И, кажется, неприятное.