Хелье положил ему руку на плечо.
– Тише … Сейчас не до того, – многозначительно добавил он, глядя Диру в глаза.
Дир сообразил, что речь идет о государственном деле.
– А чего он гадости говорит! – все-таки возмутился он, остывая. – Все киевляне одинаковы – что ковши, что межи! Спесь на ровном месте.
– Киев не на ровном месте, – заметил Яван насмешливо. – Холмистая местность.
– А будешь оскорблять – сделаем ровное! – парировал Дир. – Всем Ростовом придем и сравняем!
– Угомонись сейчас же! – прикрикнул на него Хелье. – Мне не до глупостей нынче!
Дир замолчал, но было видно, что он очень расстроен и обижен.
– Где останавливаются в Киеве греки? – спросил Хелье.
Яван, забавляясь, смотрел на друзей.
– А где попало, – сказал он. – По всему городу. Ушлый народ. Не такие умные, как иудеи, но тоже ушлые. Не будь иудеев, миром бы правили именно греки.
Две комнаты были отведены дорогим гостям. Дир занял большую, загнал в нее обеих своих сожительниц, и запер снаружи на засов – по, возможно, ростовскому обычаю. После чего он отбыл хлопотать о должности ратника в киевской дружине. Хелье посидел в отведенной ему комнатке на кровати, поразглядывал из окна Днепр, а потом пристегнул сверд, накинул сленгкаппу, и тоже вышел. На улице был яркий киевский полдень в конце апреля.
Если специально ищешь кого-то в большом городе, то вряд ли найдешь. На знакомых всегда натыкаются между делом. Дело у Хелье было, но состоятельность предложения Ингегерд в жены старому князю Владимиру представлялась ему сомнительной. Тем не менее, он решил посмотреть, что к чему, и заодно посетить и изучить Десятинную Церкву.
Киев не Сигтуна и не Новгород, еще раз убедился Хелье. Хотя бы из-за масштабов. Подъем к Десятинной занял около часа.
По пути ему встретилось много разного народу, всех мастей и сословий, мужчин и женщин, свободных и не очень. Как и в Новгороде, женщины держались независимо. Поражало количество лошадей и повозок – улицы кишели конниками и экипажами, открытыми, крытыми, с украшениями и без, грубой отделки, изящной отделки. Возможно, решил Хелье, близость Азии дает себя знать. Лошади – родом из Азии, не так ли. Куда ни посмотри – везде лошадь. В самой Азии наверное вообще ступить некуда, столько навоза кругом.
Также очень скоро Хелье уяснил, что одежда его привлекает внимание богатой молодежи, и внимание это было весьма нелестным. Богатые молодые киевляне одевались, на взгляд Хелье, слишком пестро – но дело было не в этом. Плащи и сапоги молодых мужчин были явно тонкой работы, явно новые (возможно, здесь одевали новую сленгкаппу чуть ли не каждый день), сочетание цветов тщательно подобрано, покрой изящный. По сравнению с этой молодежью, прохаживающейся группами по улице, Хелье выглядел смешным провинциалом – в своей купленной у второго волока, с чужого плеча, одежки. Хелье смутился и на взгляды старался не отвечать.
И очень много нищих. В Сигтуне нищих было десять душ всего, всех их знали поименно, иногда подкармливали, или отмахивались от них, а они не обижались. В Риме нищих было больше, но не намного (хотя возможно Хелье, которому к моменту паломничества в Рим было девять лет, просто их не замечал). Здесь, в Киеве, нищих было огромное количество. И все просят денег, некоторые агрессивно. Денег у Хелье было мало – полугривна, которую он взял у Дира на непредвиденные мелкие расходы и обещал вернуть несмотря на дировы протесты. Выданное Олофом лежало на дне Балтики, и с тех пор Хелье одевался, ночевал, и столовался за чужой счет. А ведь два месяца уже прошло. Осознав это, Хелье подумал – а чем я, в таком случае, отличаюсь от нищего? И решил, что отличается тем, что у него есть дело, не имеющее отношения к собственно пропитанию. Даже два дела. Одно личное, другое государственное. Хелье с гордостью посмотрел на лошадь, волочащую в гору повозку с людьми и товаром. Лошади его гордость была ни к чему, она бы предпочла морковку. Морковки не было и лошадь прошла себе дальше с таким видом, будто ничего другого от этого гордеца со свердом изначально и не ожидали. Хорошо мол еще, что не вознамерился ее оседлать и заставить ее скакать очень быстро куда-нибудь. Там, куда люди заставляют скакать лошадей, обычно совершенно нечего есть, кроме старого овса в стойле.
Внутри каменной церквы было просторно и по-византийски пестро. Всюду было золото, и не было лавиц. Да, вспомнил Хелье, в византийских церквах стоят, либо на ногах, либо на коленях. Иногда ложатся, как язычники или конунг Давид, пузом на пол. Сняв шапку, он подошел к алтарю, встал на колени, и прочел, прикрыв глаза, молитву из Нагорной Проповеди.
***
С детьми легче контактировать, чем со взрослыми, если умеешь.
***
Какой-то дядька со свердом, не очень старый еще, вперся прямо к алтарю, и только перед алтарем снял шапку. Илларион, повидавший уже местного священника Анастаса и передавший ему поручение Ипполита, вышел из угла и произнес сурово, —
– Шапку надо при входе снимать.
Дядька обернулся.
– Не тебе меня учить, – сказал он. – Пойди сперва сопли высморкай.
– Если я тебя не научу, – ответствовал Илларион, – то кто же тебя еще научит? Молодые жеребцы ни к чему почитания не имеют, слова им не скажи, не то, что в раннюю темпору. Пороть вас, олухов, некому.
Тут, по-видимому, молодой дядька, подумав, решил прикинуться добрым.
– Тебя как зовут? – спросил он.
– Илларион.
– А меня Хелье.
– Хе-йе?
– Нет, Хелье.
– Ага, – сказал Илларион, решив отойти от этой темы.
– Повтори, – настаивал тщеславный дядька.