Добронега - Страница 126

126

– Не смей! Не смей!

Владимир резко выпрямился. Предслава тут же вскочила, слетела с ложа, и отбежала в угол, затравленно глядя на Владимира. Князь выплюнул розгу на пол.

– Ты чего это, – спросил он, глядя на Иллариона строго.

– Не смей ее бить, вот и все, – сказал Илларион.

– Ты дурак, Илларион. Я ж не калечить ее собирался, а так, розог пять-шесть по арселю, для ума.

– Для ума книжки греческие читают, – возразил Илларион. – А бить нехорошо.

– Ты не понимаешь, Илларион, – Владимир говорил, глядя на Предславу. – Мне с нею побеседовать надо.

– Ну и беседуй. А бить зачем.

– Так она не слушает, что ей говорят! – крикнул Владимир. – Какая уж тут беседа!

– Наверное, ей неинтересно, – предположил Илларион. – Так бывает. А бить нельзя. Когда мне неинтересно, а Ипполит меня бьет, я все равно не слушаю, а только страдаю.

Владимир сел на ложе и подпер подбородок кулаком.

– Что же мне делать, Илларион? Она меня не слушается.

– Это по-разному. Когда меня Маринка не слушается, я ее пугаю.

– Как же ты ее пугаешь?

– Я ей говорю, что больше не приглашу ее в дом Александра, потому что она меня только позорит.

– Хм, – сказал Владимир. – И она начинает слушаться?

Илларион подумал.

– Нет, – честно признался он.

– Так какой же смысл ее пугать?

– Для порядку.

– Нет сладу с бабами, – серьезно и с чувством сказал Владимир. – Хочешь замуж за Болеслава? А? Говори, гадина.

Предслава воззрилась на него.

– Говори, пока я добрый. Говори, пока ребенок здесь. Говори, сволочь.

– Хочу, – ответила Предслава, не смея верить.

– Зачем?

– Я его люблю.

– Мало ли что. Я вот люблю баранину, но мне вредно, и я ее не ем.

– Неправда.

– Ну разве что изредка.

– Каждый второй день лопаешь.

– Ну, лопаю. А обо мне ты подумала? Как я тут буду без тебя. Подумала?

– Я не единственная твоя дочь.

– Он тебя в два с половиной раза старше. Мало ли кругом молодых. Вон Ляшко… нет, Ляшко дурак… ну вот подожди, Илларион подрастет… А хочешь, призовем какого-нибудь смазливого, высокородного – из Швеции или из Италии… И он будет тут жить. У нас. А то ведь Гнезно далеко. Захочешь ты, к примеру, обратиться ко мне за советом, а нельзя. Далеко. Илларион, скажи ей.

– Страсть, как далеко, – сказал Илларион.

– То есть, – предположила Предслава, – мне лучше молодость свою ради тебя загубить, да?

– Ну уж загубить. Ты подумай, дура – не зря ведь сказано – чти родителей своих. Подумай. Не зря.

– Я чту.

– Не чтишь.

– Чту. Я против тебя плохого не замышляла, в сговоры ни с кем не вступала, любила тебя и служила тебе. Ты мой отец. Мужа ты мне не заменишь.

– Ну какой он тебе будет муж! – возмутился Владимир. – Он всегда в походах, а когда дома, так ведь не сладок! Он уж двух жен в могилу загнал. Его родные дети не любят.

– Тебя тоже. Касательно же жен…

– Хорошо, хорошо, – поспешно сказал князь, боясь, что она заговорит об Анне. Анну он в могилу не загонял, это точно, но Анна все равно умерла, не так ли. – Езжай, – сказал он устало. – Охрану тебе дам, грамоту сопроводительную… эх…

Не веря ушам своим, Предслава выпрямилась и подошла к отцу.

– Фу, – возмутился Илларион. – Сейчас она будет тебя целовать. Фу.

Он стоял и старался не смотреть, как дочь с отцом обнимаются, как дочь рыдает, как отец гладит ее по голове. Стыдоба.

– Пойдем, Илларион, – сказал Владимир упавшим голосом. – Пойдем я тебя на ладье покатаю.

Илларион оживился.

– На червленой? – спросил он.

– Можно и на червленой. Пропади оно все пропадом.

Гонец из Берестова подлетел к самому входу в терем, непрерывно выкрикивая страшную новость. Все, кто был в детинце, и стражники, и купцы, и монахи, замерли. Владимир, оставив Иллариона, подбежал и с размаху хлопнул гонца по потной щеке.

– Что ты орешь на весь огород, скот! – сказал он. – Докладывают сперва князю! Что мне с вами делать со всеми, бараны! Эка липец выдался в этом году.

***

Детей нельзя обижать просто так, поэтому на червленой ладье они все-таки покатались. Владимиру было не по себе. Каков бы не был Добрыня – он был значительной частью его, Владимира, жизни. Всей сознательной жизни. Часть эта не всегда была светлой и приятной, иногда от этой части хотелось даже избавиться, иногда мечталось – как бы это было хорошо, мир без Добрыни, жизнь без Добрыни – но никуда не денешься! И вот Добрыни больше нет. И в жизни образовалась пустота, и чем она заполнится – еще неизвестно, и заполнится ли. Такие были у Владимира мысли – еще не рациональные, отрывочные, вязкие.

Швела поклонился Владимиру в гашник. Александр, с мокрыми после бани волосами, в длинной робе, сидел в своем зале со статуями, пил бодрящий свир, и что-то читал, какой-то очень умный фолиант. Он был уже осведомлен.

– Сядь, князь, – сказал он. – Сядь, не мельтеши, с мысли сбиваешь. Выпей вот бодрящего свира. Илларион, иди в сад, поиграй там.

Владимир сел на римский скаммель и отрешенно посмотрел на обезглавленную статую. Кто ж это все-таки так постарался, подумал он. Я помню эту статую с головой. Вот ведь варвары. На жену его думать глупо – она брюхата. У Швелы-управляющего отношение к вещам трепетное. Небось Илларион, сам, лично. Но как? Если бы он ее просто столкнул с пьедестала, она бы вся рассыпалась. А тут только голова. Все-таки я как-нибудь спрошу у Алешки. Добрыня… Добрыня…

– Плохи дела, Владимир, – сказал Александр. – Выход есть, но тебе он не понравится.

– Добрыня…

– Подожди. Добрыня – это частности.

Владимир вытаращил на него глаза.

126