Действительно, в случае Лучинки, разницы не было никакой. На большее рассчитывать не приходилось, а то, что происходило, было в самый-самый раз, и очень приятно, очень уютно, очень тепло. Хелье переполняла нежность. Он провел рукой по мягкой спине Лучинки, нащупал ленту, развязал ее, и в несколько движений расплел тяжелую соломенно-пепельную косу. Волосы у Лучинки были такие же мягкие и уютные, как ее тело. Хелье гладил их, восхищаясь, и ужасно хотел Лучинку поцеловать. И поцеловал, притянув к себе, заставив ее чуть согнуться. Губы у нее были мягкие, а язык прохладный. Она совершенно не была похожа на Марию, с чего он взял! А даже если и была похожа, то представлять себе сейчас Марию, как он рассчитывал изначально, было бы глупо – у Лучинки были свои немалые достоинства. Прижавшись губами к ее шее возле ключицы, Хелье снова пережил выброс семени. Он был почти удовлетворен. Он бы остался еще, или заплатил бы Лучинке за весь день, и они пошли бы куда-нибудь поесть, а потом сняли бы комнату в каком-нибудь кроге, но в заведении при торге ждал брат Артем, и ждал давно. Нельзя бросать попутчика. Хелье оделся, привязал сверд, натянул робу, и Лучинка тоже оделась.
– Выйди ты первый, – сказала она.
И тут она сама поцеловала его – в щеку. И он тоже ее поцеловал. В щеку.
И вышел.
Брат Артем был основательно пьян, приглашал Хелье выпить вместе с ним, клялся ему в симпатии и дружбе, и не желал никуда идти, но Хелье настоял. Ветер был вовсе не попутный, Хелье боялся один расправлять парус, взялся за весла, и пошел на север, стараясь держаться линии, где течение не такое сильное – как ему казалось. К концу путешествия мускулы будут огромные как у Дира, подумал он неодобрительно, а руки в мозолях. Брат Артем распевал какой-то греческий церковный гимн, привалившись к борту. Вскоре он уснул.
День был особый. Хелье только что исполнилось двадцать лет.
В Киев его тянуло ужасно, и рано или поздно, понял он, он туда поедет – если не примет какие-нибудь меры. Любеч – в противоположной от Киева стороне, и Ярослав зачем-то хочет меня видеть. Это лучше, чем просто бездействие. Это отвлечет. Может быть.
Он пришел к игумену Иоанну и сказал, что будет отсутствовать неопределенное время. Игумен налил в кружки бодрящего свира и они выпили.
– Не горюй так, – напутствовал игумен. – Может, все обставится.
Образуется, понял Хелье.
– Может быть, – ответил он. – А скажи мне, игумен, любил ли ты когда-нибудь?
Игумен улыбнулся греческими своими губами и зубами, хлебнул бодрящего свира, и сказал так:
– Конечно любил, я ведь в степени смысла сын Эллады.
– Но потом ты решил, – развил Хелье эту мысль, – что любовь – суета.
– Нет, – игумен покачал головой, неодобрительно смотря в кружку. – Брату кружкомою голову надо отдернуть. Плохо моет.
– Но если не суета, то как же?
– Если тебе отвечают взаимно, то не суета. А если не отвечают – суета.
– Тебе не ответили?
– Почему же? Ответили.
– Но ведь ты монах.
– Сейчас да. А тогда я не был монах.
– А почему ты стал монахом?
– Призвание.
– Ничего не понимаю.
– И не надо. Что бы я тебе сейчас не молвил, все поймешь превратно, во вред тебе.
– А Бог справедлив?
– А?
– Справедлив ли Бог, игумен?
Игумен помолчал некоторое время.
– Думаю, что в степени смысла – да, – сказал он. – И еще думаю, что Он на лодке катается много, очень любит.
Оба засмеялись.
– Но я серьезно спрашиваю, – попытался возмутиться Хелье.
– Я, Хелье, сын мой, уже выбрался из возраста, когда народ серьезно спрашивает и отвечает.
– Устал?
– Нет. Просто убедился, увидел доказательства, что серьезно спрашивают глупости. Не всегда. Почти всегда. И сердце мое переполняется жалостью, когда я думаю, сколько пришлось толер… терпеть Наставнику… то есть, Учителю… которого постоянно серьезно спрашивали. Он им молвит о Царствии Небесном, а они спрашивают, как обмануть соседа или привести жену в повиновение безусловное. В Киеве есть парень местный, десять годов всего, у Ипполита учится, зовут Илларион. Знаешь?
– Знаю очень хорошо.
– Он знаменит в киевской церковной администрации тем, что поставил всех на тупик вопросом про пряники.
Хелье засмеялся.
– Вот ты видишь, – сказал Иоанн. – Ты смеешься, а не серьезнишься. Из этого я могу заключить, что вопрос про пряники важен более, чем многие серьезные вопросы.
– А что за вопрос? – спросил Хелье.
– Почему дети не получают пряников, если они поступают не как велит им владыка Ипполит, но по совести? Если перевести это на более … доставательный? … нам язык… нет, не доставательный…
– Доступный, – подсказал Хелье.
– Корректно. Доступны. Если перевести, на более доступный взрослым людям, то вопрос есть так – почему церковная администрация считает, что покупка детской души за пряники – не такой большой грех, чем покупка взрослой души за деньги? То есть, у каждого священнослужителя есть долг наперед администрации. Но ведь есть еще и долг христианина, а он важнее. Думаешь?
– Да ну, – сказал Хелье. – Все это глупости. Просто Илларион сластена и за пряники готов на все.
– Точнейше, – подтвердил Иоанн. – Но ведь пряники, сравнение с другими – очень невинная страсть.
Хелье помрачнел и побледнел. Да, подумал он. Тут он прав. Куда мне до Иллариона, Илларион по сравнению со мною – святой.
– Благослови меня, святой отец, – попросил он.
– Это всегда. Не откажу.
***
Брат Артем перевез Хелье на другой берег Днепра. Обнялись. В дорогу брат Артем дал Хелье краюху хлеба и огурец, хотя дороги-то было полчаса обычным шагом.