Добронега - Страница 122

122

– Такой большой, устрашающего виду, – говорил Гостемил, – а на самом деле совсем ребенок.

Диру это определение пришлось не по душе, что привело Гостемила в восхищение.

– А ты славянин ли, Гостемил? – спросил Дир с подозрением.

– Славянин, друг мой, славянин! – добродушно заверил его Гостемил.

– Славяне славянам рознь, – заметил Дир, не сдаваясь. – Происхождение – еще не все.

– Это, к сожалению, именно так, – подтвердил Гостемил. – Из-за этого я часто бываю вынужден свое происхождение скрывать, увы.

– Стыдишься, что ты славянин? – гневно спросил Дир. – В Константинополь глядишь? Бывал я в Константинополе. Ничего особенного.

– Нет, – сказал Гостемил, удивляясь.

– Зачем же скрываешь? Происхождение?

– Не всегда скрываю. Но часто.

– Зачем? – настаивал Дир.

– Да вот видишь ли, друг мой, многие, как только слышат о моем происхождении, так сразу семенить и раболепствовать начинают, и общение с ними становится трудным и скучным.

– Ты, значит, высокого роду?

– Да.

– Что же это за род такой?

– Высокий, как ты только что сказал.

– А прозывается как?

Гостемил пожал плечами.

– Моровичи, – сказал он просто.

Дир как-то сразу сник и присмирел. Делая последнюю попытку доказать надменному отпрыску древнего рода, что тоже не лыком шит,

– Болярские сынки живут славно и богато, – сказал он. – А как родную землю защищать, так их не сыщешь, все в разъездах.

Хелье подумал, что Гостемил сейчас обидится. Но Гостемил не обиделся.

– Это правда, – сказал он. – Не люблю я войну.

– Вот поэтому ты и не настоящий славянин, – сказал Дир. – Настоящий славянин – это человек со свердом.

– Да, наверное, – ответил рассеянно Гостемил, поправляя робу таким образом, чтобы она сидела на нем изящно. – Путь человека со свердом невзрачен и кустист.

Дир не нашелся, что на это ответить, и некоторое время пребывал в подавленном недоумении. Выпив еще бодрящего свира, он спросил Гостемила, не хочет ли он одолжить у него на время Годрика, а то самому Диру нынче не с руки содержать при себе холопа. Ненадолго. Месяца на три, может быть. Гостемил неожиданно согласился.

***

Ход мысли отвергнутых влюбленных всегда одинаков. Сперва они начинают сомневаться в себе – мол, недостаточно я хорош для нее. Затем им на ум приходит, что пока они страдают в отдалении, нерегулярно питаясь и сочиняя или вспоминая нелепые вирши, предмет вожделения не теряет времени, и время работает отнюдь не на отвергнутых. Нехитрое логическое построение это приводит в конце концов к мысли, что в жизни любимой женщины есть кто-то еще, и сразу вызывает желание на этого кого-то посмотреть, дабы знать наверняка – действительно ли меня предпочли лучшему?

Васс остался в Константинополе, следовательно, «кто-то еще» был не Васс. Неизвестно, кстати, был ли Васс любовником Марии ранее – поразмыслив, Хелье пришел к выводу, что никаких доказательств связи Васса и Марии у него нет. А вестей все не было. Значит, не Васс. Кто же?

Он решил поговорить со стражниками, многие из которых знали его, как человека, оказавшего князю услугу. Под большим секретом и за четверть гривны ему объяснили, что почти каждый вечер Мария в сопровождении служанки выходит из детинца и направляется вниз и вправо, а возвращается когда к полуночи, а когда и позже. Последняя надежда разлетелась в пыль. Стало ужасно обидно.

То есть как! Я, стало быть, еду в Константинополь, рискую жизнями – своей и своих друзей, не сплю с Эржбетой, скачу быстрее ветра в Киев, лошадка погибла, а она вон чего. Я мог не ехать в Константинополь, а спать с Эржбетой не больно-то и хотелось, и все же, и все же! Она мне жизнью обязана, если верить Эржбете. И вот.

С другой стороны, любовь ведь бескорыстна. Должна быть. И преданность тоже. Вон Годрик служит Диру. Но Годрик – холоп, это у него должность такая. А я не холоп. Я благородного происхождения. Мои предки пол-Европы мучили. Годрик служит, поскольку родился холопом, а я по собственной воле служил ей, а это чего-нибудь да стоит.

Он еще раз вспомнил, как хорошо было с Евлампией. Да, но, к примеру, ходить с нею по улице в Киеве было бы, наверное, неудобно. Она бы всего стеснялась, краснела бы, глаза долу, дергала бы меня за рукав. Тут Хелье стало стыдно. А ведь, наверное, так же про меня думает Мария.

Тоска и отчаяние переполняли грудь. Хелье решил обо всем рассказать Гостемилу.

– Я должен посвятить тебя в некоторые тайны, – сказал он ему за поздним ужином.

– Нет, не нужно, – откликнулся Гостемил. – Спасибо за доверие.

– Мне некому больше открыться.

– Не открывайся. Что за страсть такая – открываться? Оставь, прошу тебя. Не утомляй себя и меня.

– А мне это необходимо.

Гостемил пожал плечами.

– Друг мой Хелье, – сказал он. – Судя по растерянному выражению лица твоего, ты запутался в какой-то любовной истории.

– Да.

– Тебе отказали, и ты страдаешь.

– Да.

– А тайны связаны с доказательством твоей безграничной преданности и черной неблагодарности со стороны твоего предмета.

– Откуда…

– Откуда мне все это известно.

– Да.

– Из поэмы Ибикуса.

– Которой?

– Любой.

Помолчали.

– Так нельзя рассуждать… – начал было Хелье.

– Можно, уверяю тебя. Если женщина заставляет тебя страдать еще до того, как ты ее познал, что же будет после того, как ты ее познаешь? Это не дело, брат Хелье. Многие думают, что женщину можно приручить, познав ее. Это заблуждение!

– Я ничего такого…

– Тем более!

– Я из-за нее ездил к грекам! – выпалил Хелье, желая поделиться чувством обиды и несправедливости.

122