– Полюбил я тебя!
– Немедленно отстань! – возмутилась болярыня, отстраняясь.
– Да ты не волнуйся…
Она хлопнула Дира по щеке. Дир в свою очередь отстранился, прикрыв глаза, будто смакуя дорогое вино.
– Ага, – обрадовался он. – Стало быть, не желаешь со славянином ложиться, печенежская подстилка.
Славяне вокруг стола смутились и отвели глаза, кроме одного – маленького и тощего, богато одетого, вполне трезвого, который вдруг заметил:
– Да, невозможно стало по улице пройти, чтоб на печенега не налететь, не так ли, друг мой.
Почти сразу он сделал знак глазами кому-то.
К Диру подошли с двух сторон шестеро здоровенных печенегов.
Хелье в три прыжка достиг стола, перемахнул через него, и очутился рядом с Диром.
– Спокойно, спокойно, ребята, – сказал он. – Мой друг очень много сегодня выпил и очень устал. Мы сейчас мирно уйдем.
– Никуда я не уйду, – отчеканил Дир. – Мне жизнь не мила.
– Не обращайте внимания, – попросил Хелье. – Он не соображает, что говорит. А тебе, болярыня, должно быть стыдно. Видишь – человек не в себе, а ты сидишь, расфуфыренная, да еще и по щеке его лупишь. Вставай, друг мой, вставай.
Он обнял Дира за плечи. Дир нахмурился, покусал губу, но все-таки поднялся. Хелье переместил руку с плеч Дира на его пояс, чтобы не казаться смешным – Дир был на голову его выше. Нетвердым шагом Дир последовал, куда направлял его Хелье – к выходу.
– Все женщины – хорлы, – сообщил Дир философски.
– Да, мой друг.
– Нельзя им верить.
– Нет. Ты совершенно прав, Дир.
– И ты не верь.
– Я не верю.
– Давай подеремся с какими-нибудь печенегами.
– Давай, но только не сейчас. Завтра. Сейчас нам надо отдохнуть.
***
Три дня прошли в полной безмятежности и предвкушении. Хелье ждал вестей от Марии. Совету ее – пойти к Ипполиту, чтобы тот помог ему устроиться в Косую Сотню – он не последовал. И так сойдет. Ему совершенно не хотелось встречаться с Александром. Или даже с отцом Александра. Хотелось думать только о приятном.
На четвертый день Хелье, гуляя по Каенугарду с Диром, который жаловался ему на судьбу, почувствовал неясное беспокойство.
Яван тем временем бегал во все концы, лихорадочно ища покупателя, но никто не хотел покупать дом Авраама даже за бесценок. К вечеру четвертого дня три печенега постучались вежливо у дверей, спросили хозяина, и долго беседовали с ним в занималовке. После их ухода Яван вышел в столовую, где Хелье и Дир ужинали, а Годрик прислуживал, залпом выпил кубок вина, и опустился на лавицу, грохнув свердом. Вид у него был мрачный.
– Случилось что? – спросил Дир.
– Печенеги приходили с предложением.
– Что за предложение?
– Хотят хорлов терем здесь сделать, – не стесняясь сообщил Яван.
– Совсем обнаглели, – заметил Дир. – Предлагают человеку превратить отцовский дом в вертеп. Никакой совести нет.
– Вертеп или нет, не важно, – сказал Яван устало. – Не хочется, чтобы этим занимались печенеги.
– Ты им отказал?
– Я сказал, что подумаю.
– Вот и плохо. Надо было отказать, – наставительно заявил Дир.
Яван снова наполнил кубок.
К концу недели настроение Хелье испортилось окончательно. А на восьмой день он уже твердо знал, что никаких вестей от Марии не будет.
Не вышел я, стало быть, происхождением, думал он с горечью. Недостаточно знатен для нее. А она, стало быть, разборчива. Посему недоступна. Послужи, Хелье, послужи. Дам тебе знать. Лет через двадцать.
Два дня Хелье провел в отведенной ему комнате, выходя только по нужде. Дир, видя, что друг его не в себе и желает провести некоторое время в одиночестве, не растерялся и переключился на посещение всех хорловых теремов Киева подряд. Яван больше не выходил из дома. Сидя в занималовке, он перебирал какие-то дощечки и хартии, что-то подсчитывал, иногда посылая Годрика с поручениями в разные концы Киева за подельную плату.
В раздумьях своих Хелье решил, что Дир прав, и все женщины хорлы, вне зависимости о происхождении. И вспомнил о когда-то подаренном Матильде амулете. Семейная реликвия – амулет следовало забрать. Зайти к Матильде, но не одному, а в сопровождении Дира, и забрать амулет. Сверд и полумесяц. Хоть бы и при греке. А даже если при греке. А если при греке, так еще же и лучше, листья шуршащие.
Приближалась Снепелица.
Ближе к вечеру к детинцу стали сходиться парами и группами знатные приглашенные. Снепелица была одним из немногих оставшихся от недавних языческих времен разрешенным и одобренным, если не церковью, то князем, племенным праздником. Справляли ее в Киеве пышно, с размахом. Владимир любил этот праздник – с ним у него связаны были воспоминания о юности.
В детинце горели костры. Под открытым небом стояли столы с угощениями. Играли гусляры.
В одном из подвалов княжеского терема Добрыня распекал двух молокососов, один из которых приходился ему родственником. Их поймали в тереме, на подходе к княжеским палатам. Шли они по раздельности, но участвовали сообща. Одного поймал сам Добрыня, другого кто-то из охраны. Были у них с собою домашние ножи, применяемые обычно для поперечной резки репчатого лука. Сначала один, и затем сразу другой, признались, что целью их было устранение Владимира, Бориса, и Ярослава.
– Чем же эти трое так вам насолили? – спросил Добрыня, мрачно глядя на связанных, сидящих на полу подростков.
– Сами они – ничем, – ответил родственник. – Они всего лишь орудие подлой греческой власти. Народ не хочет больше греков. Хочет вернуться к вере предков и готов за нее умереть.